Даже если вам не знакома фамилия Карабиновича, вы наверняка слышали об одной из его самых вирусных работ, «Цыгане танчат под техницо» (у серии более 600 000 просмотров), или видели работы художника на Brave! Factory. Карабинович живет и работает между Гентом (Бельгия), Киевом и Одессой, а среди основных медиумов, на которых основана его практика, — звук, инсталляции, перформанс и видео. Его выставки проходили в Словакии и Польше, а за последние полгода он представил сразу две персональные в Киеве — «Архив случайных встреч. Отдел печали» в Voloshyn Gallery и Vukojebina в PinchukArtCentre.
Если в Voloshyn Gallery Коля в основном показывал серию живописных работ, то в PinchukArtCentre это были чучела сношающихся волков и видео женщины, пересекающей границу с Польшей.
Что все это значит, и как понимать слово Vukojebina? К чему тут Дональд Трамп? Существует ли потребность в украинских художниках в Европе, и почему сам Коля не собирается быть еще одним экзотичным артистом из экзотичной Украины? И как художники становятся хайповыми? Об этом по просьбе DTF Magazine с Карабиновичем поговорила главный редактор Your Art Настя Калита
Содержание:
О выставке Vukojebina и работе с PinchukArtCentre
— Сразу хочу начать с названия твоей недавней выставки — Vukojebina (проходила летом в PinchukArtCentre. — Прим. DTF Magazine). В описании к событию об этом не много сказано, но для тебя было важно использовать именно это слово и именно в PinchukArtCentre. Почему и какое небуквальное значение оно несет в себе?
— Большинство названий, которые я выбираю для своих работ и выставок, имеют особенность: это цитатность и игра с языком, уход от привычной орфографии. Как правило, этот прием усложняется при переводе названий на другие языки, что влечет за собой изменения и в самой работе. Как было, например, в моем предыдущем проекте «Якнайдалі».
В этом смысле Vukojebina довольно необычна. Тут я использую унифицированное название для всех языковых версий. Важно, с какой интонацией вы произносите его. Читается оно и «Вукоебина», и «Вукоёбина». Если мы произносим «Вукоебина», тогда оно совпадает с сербохорватским словом, обозначающим место, где ебутся волки. В русском языке это аналог медвежьего угла или ебеней…
— В переносном значении, да?
— Да, глухомань. Если мы говорим: «Вукоёбина», слово выпадает из сложившихся языковых норм и обретает свободу поэтического термина, который является сложносоставным. Меня забавляет, что название выставки проверяет возможные границы цензуры в публичном пространстве, в частности в PinchukArtCentre — главного и доминирующего института в поле современного искусства…
— Почему главного?
— Возможно, это несколько огульное обобщение, но как минимум наиболее компетентного и видимого. В нашем поле, в этой томной Буджакской степи, PinchukArtCentre — по-прежнему алмазный дворец, оазис, бросающий тень, в которой художники могут немного укрыться.
— Ты говоришь, что они доминирующие, потому что у тебя там было больше возможностей показать свои работы, участвовать в PinchukArtCentre Prize и даже стать призером?
— Очевидно, нет. Не скрою, я с симпатией и теплотой отношусь к этому месту, но здесь очень важна причинно-следственная связь. Вначале я делал работы в других местах, которые попали в поле зрения института, а уже затем работы были выбраны и отмечены жюри.
— Вернемся к выставке. В описании к ней было написано: «Я пропоную розглянути спекулятивний геополітичний наратив щодо незахідної частини Європи, в якої немає чітких кордонів, але її об’єднує „спільний рівень дикості та надприродний дух поразки“». Откуда взялась эта тема, и почему она с тобой резонирует? Насколько я помню, ты больше работал с темами памяти, музыки, а тут вдруг Европа. Почему она важна?
— В этой выставке круг тем, которые ты перечислила и которые я последовательно развивал в предыдущих работах, стал немного шире.
От личных историй, ускользающих идентичностей к этике биосферы и критике антропоцена. Хотя если вспомнить персональные выставки в Братиславе, «От моря до моря», и Хмельницком — «Сладкая Яма», тема трансформации Восточной Европы увлекает меня давно.
Конечно, в фокусе моего интереса — мое место, моя махала, мой квартал, моя «Восточная Европа», которая обнаруживает себя именно восточной в нарративах, исходящих из условно глобального атлантического Запада.
— Как они вплетены в выставку? В чем отображены?
— Анонс и пресс-релиз к выставке написаны обтекаемо, но предельно просто, чтобы оставить интригу для зрителя. Собственно, сам термин Vukojebina получил широкую огласку в 2018 году. Тогда хорватские СМИ именно так перевели неоднозначный термин Shithole countries из известной речи Трампа. Насколько я понимаю, это некая модификация общеупотребимого академического термина failed state. Среди атлантистов Украину принято относить именно к фейлд-стейтс, а в логике Трампа, соответственно, и к вукоебине.
Очень упрощая: я категорически против таких стигматизирующих определений. Они формируют определенное восприятие, паттерны поведения, и естественно, это приводит ко всевозможным манипуляциям. Критику этих процессов и можно увидеть в первом слое прочтения выставки.
— Ты упомянул об обтекаемости в пресс-релизе, и я это часто вижу в твоих выставках, поэтому хочу спросить: а почему прямо нельзя? Почему западные политики, почему так много загадочности?
— Прямо — это к геометрам. Моя поэтичность и метод письма витиеват, шарист и иногда срывается в пафос… С одной стороны, эта выставка очень прямолинейна, даже несколько нарочито тупа, тавтологична, пряма и максимально проста, прямо до боли в глазах. Оставить эту кричащую прямоту было важным для меня шагом.
С другой — отказаться от соблазна описывать мир через вот эти странные и поэтичные конструкции было бы предательством моих юношеских идеалов.
А вообще, это классная выставка. Она поставила ряд вопросов, ранее не проговоренных, например об этике обращения с животными. Она подвела определенную черту, добавив в черно-белую палитру актуального искусства несколько пестрых оттенков.
О практике в Бельгии и разнице между европейским и украинским искусством (если она вообще существует)
— Давай поговорим о времени, проведенном в Бельгии. Как оно повлияло на тебя, насколько ярка разница, увиденная тобой между украинским искусством и европейским? И вообще, есть ли она?
— Я бы не делал акцента на разнице между Украиной и Бельгией. К чему это? Она очевидна. Мне кажется, эта выставка как раз о стирании, об условности границ и клише. Бесспорно, есть разные формы неравенства, есть зияющая дыра и социальная дистанция. Кстати, люблю это словосочетание применять не к месту.
Жизнь в Бельгии — незабываемый опыт, расшатывающий горизонты восприятия. Ландшафт изменился: степной выжженный пейзаж за окном в привычной Одессе сменился вечной бодрой зеленью, церквушками, шпилями и обилием пивных и вафельных заводов. В каком-то смысле я чувствовал себя морячком, который отправился в двухгодичный рейс, — вполне одесский сюжет.
Забавно, что в далекой Бельгии чаще всего меня идентифицировали как поляка — наиболее знакомый и простой образ для недалеких фламандцев. Украинский художник — это слишком сложно. Но я не особо противился этому.
— Был ли у тебя шанс остаться в европейском контексте, будучи в Бельгии? Почему ты этого не сделал? И вообще, насколько сложно, будучи восточноевропейским художником, внедриться в западный контекст?
— У меня по-прежнему есть студия в Бельгии, и я бы не сказал, что не остался там. Сейчас я коротаю время в любимом летнем ковидном Киеве, где о социальной дистанции никто и не вспомнит.
«Шанс» — не совсем точное слово. Почему-то вспоминаю о Кузьме и воскресной телепередаче на телеканале «Интер». Вписанность в европейский контекст не является абсолютным благом, а всего лишь еще один инструмент или привилегия.
Принято думать о некоем качестве работ, свойственном европейскому контексту. Отчасти это так. Но меня это мало заботит. Быть очередным экзотичным художником из экзотичной страны — не моя планида. Это откровенно скучно. Хотя такой запрос существует всегда, а сейчас усилен во сто крат.
О востребованности на западном рынке и формуле успеха хайповых авторов
— То есть, чтобы стать востребованным, нужно работать на конъюнктуру?
— Тут сложно угадать с рецептом, это не во всем похоже на кулинарию. Но да, если стоит такая цель, то это сработает. Есть английский крендель Бэнкси, есть художник Ибрагим Махама — сложно представить двух более разных художников. Но обоих объединяет уровень хайпа в целевых группах.
Бэнкси известен любителям крафтового пива и ванильного лате, а Ибрагим работает на менее широкую, но зато более могущественную аудиторию. Все это разговор не об эссенции искусства, а о контексте и о том, что обрамляет это искусство, что выстраивается около.
— Ты говоришь, что аудитория Ибрагима могущественнее. А в чем сила его против Бэнкси?
— Во-первых, Ибрагим объективно сложнее, чем Бэнкси. Он попадает в некую болевую точку, которая резонирует у большого числа влиятельных белых мужчин, которые по-прежнему формируют повестку в глобальной сфере искусства. В защиту Махамы скажу, что я ему верю, и для меня это важный, хоть и субъективный критерий: искренность отгораживает его от злосчастной конъюнктуры.
Безусловно, у каждого художника и каждой художницы есть разные периоды, когда те или иные стороны практики заходят в тень, а другие приоткрываются. Если присмотреться, то в каждой работе можно проследить определенные компромиссы, и они напрямую могут быть связаны с конъюнктурой.
— Мне кажется, такое быстро вскрывается и становится явным. Но почему тогда Дэмьен Херст или Джефф Кунс популярны? В какие болевые точки бьют они?
— Я думаю, дело в том, что они продали душу дьяволу или пьют кровь младенцев поутру, как это делает Марина Абрамович. Хотя надо заметить, что Херст — прекрасный художник, а особенно хороши его ранние работы, 90-х. Мне очень импонирует его прямота и некий идиотизм: здесь я вижу рифму со своей любимой группой из той же Великобритании — Happy Mondays. Это настолько ебнуто и прекрасно, что Шене Райнеру, как и Дэмьену Херсту, можно простить многое.
— А актуально ли сейчас искусство стран Восточной Европы на западном рынке?
— Когда мы только начинаем говорить о западном рынке и Восточной Европе, тут уже происходит обесценивание. Искусство из Украины не является дефицитом.
Кратковременный интерес рынка формируется по несколько другим принципам, он зависит, скорее, от социополитической обстановки того или иного региона и не влияет на качество работ — возможно, немного подталкивает тех, кто и так уже на плаву.
В погоне за многоголосием некоторые западные институты сваливаются в бюрократическую яму — это не совсем позитивный тренд. Таким образом, возникают нежелательные иерархии, где украинский художник представлен значительней, чем, скажем, молдавская художница, а венесуэльский объемнее украинского. Что довольно лицемерно.
Об украинском искусстве и песнях Джорджа Майкла
— Если говорить о локальном контексте, какие темы ты бы мог выделить здесь, в украинском искусстве, которые сейчас актуальны и важны?
— Мне бы не хотелось слишком много обобщать, но, на мой взгляд, локальный контекст перманентно лихорадит. Происходят высыпания, часто случаются фантомные боли. Да, из этого обморока тяжело выкарабкаться. Иногда это сны о прошлом, иногда адаптации актуальных дискурсов вслед за трендовыми теориями с Запада. Опору я нахожу в беседах со своими друзьями и коллегами.
Я бы выделил инициативу «ДЕ НЕ ДЕ» и Кмитовский музей. Во многом ребята вдохновили меня на выпуск издания «Международная Панорама». Это журнал, первый, седьмой номер которого посвящен рэп-сцене села Петродолинского в Одесской области. Осмысление советского наследия и трансформация музеологии, поездки за город, вглубь Украины — это, пожалуй, самое интересное и важное, что сейчас происходит.
Полагаю, что здесь и сейчас важна синхронизация локальных процессов с глобальными.
— Ты в середине своего ответа заговорил про музыку, и я хотела отдельно это обсудить, потому что в изобразительное искусство ты перешел именно из музыки…
— Этот переход был довольно плавным и незаметным для меня. Музыки я не оставлял, просто немного сместил приоритеты. Ну и на самом деле меня можно нередко встретить в качестве диджея на каких-то подпольных и не очень вечеринках. Правда, я часто скрываюсь под разными псевдонимами. Из недавнего — мое новое ампула голландского рейв-ветерана, играющего исключительно бельгийский нью-бит под именем DJ Albert Heijn.
— Хотелось бы отдельно отметить треки, которые ты выбираешь к своим выставкам, — Джордж Майкл, группа Enigma. Ты очень классно сказал в интервью Насте Платоновой: «О чем нельзя сказать, то можно спеть». Мне кажется, это значит что-то очень важное в твоей практике. Почему такой выбор треков?
— Спасибо за вопрос. Досадно, что мало кто обращает на такие очень важные детали внимание. В упомянутых тобой выставках эти композиции образуют нужную целокупность высказывания. В нескольких предыдущих работах, таких как «Песни южных славян» или «Голос тонкой тишины», музыка была написана специально к работе. Тут важно понимать, что в таком методе намного больше свободы и возможностей для эксперимента. В то же время работа с уже существующими и известными, в моем случае очень популярными, мелодиями накладывает ряд ограничений, связанных с нарративом. Вот эта трансформация меня ужасно привлекает.
Музыка является цитатой, которая задействует важные триггеры у зрителя. Наступает интересный момент узнавания. С этими цитатами я стремлюсь работать так же, как и с красками.
В выставке Vukojebina трек Джорджа Майкла — еще одна загадка. На самом деле он никакой не Джордж, а киприот Йоргос Кириакос Панайоту. Западная челюсть не предназначена для произношения таких имен, и запомнить это очень сложно. Поэтому вместо Йоргоса на сцене появляется Джордж.
— Мы еще не говорили про массовость украинского искусства. Помимо того, что мы довольно провинциальная страна, выставки открываются, книжки издаются, но все это остается нишевым, не актуальным в массовом плане. Если сравнивать это с теми же масштабами Кунса, Херста, у нас такого и близко нет. Люди не знают украинских художников, что происходит в украинском искусстве, где оно вообще. Осведомленным остается очень маленький круг. Что ты думаешь по этому поводу?
— Конечно же, реальность всегда будет сложнее, и простого исчерпывающего ответа на вопрос «почему так?» дать невозможно. Наверное, он лежит на дне Марианской впадины — или в Мариинском парке.
Ответ будет бесконечно долгим: узористая череда перечислений из обстоятельств — от чернозема до Чернобыля. Это уже ритуал, говорить о «лышеньке» нашей ситуации, неразвитости инфраструктуры и т. д. Я, безусловно, стараюсь смотреть с оптимизмом на эти процессы и инвестирую свое время и силы в разработку неких механизмов, алгоритмов и процедур для нормального функционирования этой системы. Взять хотя бы Одесскую биеннале. Теперь я более пристально смотрю в сторону образовательных инициатив. Возможно, пришло время немного поделиться накопленным опытом.
Я уверен, что адекватные и преданные своему делу люди найдут дорогу и пройдут ее с доблестью самураев. Не знаю, насколько хватит их запала на то, чтобы реально трансформировать ситуацию, а особенно в текущем моменте, когда все начинания терпят столкновение с реальностью.
Может, это из-за того, что зона отчуждения находится всего лишь в нескольких часах езды от столицы, и на всех влияет Чернобыль. Как когда-то писали в бульварной прессе о том, что радиация распространяется через клубнику. Может, это правда?
