Тайные съемки и «дипфейки»: Как создавали фильм о пытках геев в Чечне

— Дэвид, вы помните момент, когда поняли, что вам нужно снимать эту историю?

— Да, помню. Сначала я просто читал новости об ужасах, которые происходили в Чечне, это было где-то в апреле 2017-го. Но серьезно мысль о документальном фильме пришла ко мне только в июле 2018-го, когда я прочел в New Yorker статью американо-русской журналистки Маши Гессен. Я знаю ее еще с колледжа, прекрасный человек. Она написала о работе, которую уже проделали русские ЛГБТ-активисты самостоятельно. Никто из правительства не помогает им хоть как-то воздействовать на путинский режим, чтобы остановить эти преступления в Чечне.

Они построили тайную подпольную сеть домов-убежищ, чтобы спасать людей, которые пострадали от гомофобии внутри республики. Когда я прочел статью об этом, то знал, что должен поехать туда и в некотором смысле усилить их голоса. Я позвонил Ольге Барановой и сказал: «Можно я приеду и посмотрю, что могу сделать, чтобы привлечь больше внимания к вашему делу?» Она тут же пригласила меня, мы были в убежище уже в начале августа, примерно через неделю после нашего разговора.

— Могу только представить, сколько материала не вошло в фильм.

— Было очень много душераздирающих и жизнеутверждающих историй, которые действительно не вошли в фильм. Я искал саму суть работы активистов, и именно столько времени мне потребовалось, чтобы ее запечатлеть. Но мы ведь не только были в убежище, но и путешествовали с людьми в те страны, куда они переезжали, убегая от преследований. Мы снимали, как они начинают учить новый язык, как начинают свой путь беженца. Позже я понял, что это уже совсем другая история. Мой фильм все-таки больше о преступлениях в Чечне и о работе активистов. Так что я свел свое кино к такому знаменателю.

— Как вы получили такой невероятный доступ и завоевали доверие своих героев?

— Я спросил чеченцев, хотят ли они, чтобы мир узнал их истории. Многие ответили «да», но они хотели быть при этом в безопасности. Поэтому мы просто начали обсуждать, как это сделать. Я сразу же им пообещал: «Если вы позволите мне вас снимать, быть рядом с вами и пережить с вами этот опыт, я найду маскировку, которая будет приемлема». И сказал, что буду работать напрямую с ними, неважно, где они окажутся, чтобы убедиться, что они чувствуют себя комфортно.

В большинстве документальных фильмов вы получаете разрешение от людей снимать их. В данном случае мы использовали очень экстремальную концепцию согласия, мы искали то, что называли «информированным согласием». Эти люди ведь только пережили ужасные пытки. Им нужно было время, чтобы решить, как дальше двигаться по жизни. Поэтому я не только просил их разрешение на съемку, но и рассказывал о дополнительной работе, которую я проделал для их защиты.

— Вы ведь тогда еще не знали, как именно их замаскируете? Как вы тогда нашли тех, кто сказал «да»?

— Конечно же, не все согласились, некоторые были больше сосредоточены на собственном выживании. Это не критика, они имели на это право, просто не могли освободить место в своей голове для чего-нибудь другого, а тем более для рассказов на камеру. Так что фильм сосредоточен только на тех, кто сказал «да». Таких, если вы заметили, оказалось 23 человека.

Но самое главное, что у них появилась возможность «обрести свой голос», оживить свои истории и донести эту проблему до огромной аудитории мощным способом. Эти ребята пошли на большой риск.

— Это большая ответственность не только для вас как режиссера, но и для человека, разоблачающего истории людей, которые прячутся. Как вы сохранили секретность проекта?

— Я был осторожен каждый раз, когда приезжал в убежище. У меня не было профессиональной съемочной команды, как у большинства документалистов, не было звукооператора, профессиональной видеокамеры. Понимая, что я снимаю то, что никто не должен видеть, мы защитили все отснятые материалы и зашифровали файлы. Если бы я потерял над ними контроль, то все равно не раскрыл бы систему убежищ посторонним людям.

Это распространялось и на мою работу над фильмом в Нью-Йорке, когда я привез отснятое на зашифрованном диске. Мы никогда не пересылали материалы по сети. Я построил airegaped-студию для монтажа в Нью-Йорке, ни один из компьютеров там не был подключен к интернету. Мы убедились, что были полностью защищены от любого потенциального хакерского взлома. Мы не использовали традиционные методы работы над фильмом: не отправляли видео расшифровщикам речи, а нанимали людей, которые сделали это непосредственно в студии. Даже в работе над маскировкой своих героев мы не использовали коммерческие предприятия, а построили студию видеоэффектов в секретной локации без окон. Мы защищали эти материалы на каждом этапе.

— В этом фильме много непростых сцен, которые показывают насилие над представителями ЛГБТ-сообщества, мне было действительно сложно сохранять спокойствие в некоторые моменты. Как вы эмоционально справлялись во время съемок?

— Я ветеран журналистики и много путешествовал как корреспондент, делал репортажи из горячих точек, этот опыт немного помог. Но ничто меня не могло подготовить к тому, какими эмоционально тяжелыми будут эти съемки. Это непосильная ноша, нужно было убедиться, что я с уважением передаю их историю. Думаю, значительно сложнее было моей команде. Все, кто работали над этим фильмом, кроме меня и одного из продюсеров, русскоговорящие. Большинство из них — это изгнанники из России, которые обосновались в убежищах в США из-за российского уголовного преследования за причастность к ЛГБТ-сообществу. Поэтому в некотором смысле это была часть их собственной истории. Я видел, как это тяготит их, в особенности молодых людей.

Мы провели некоторое время за разговорами, но не достаточно, как по мне. И только в этом году, после премьеры на кинофестивале «Сандэнс» в январе и на Берлинале в феврале, собралась вся наша команда. Мы пришли к выводу, что пережили большую травму, продвигая эти истории, неся ответственность за жизни других людей. Потом мы начали серьезно разбираться, как это касается каждого из нас: пригласили терапевта для еженедельных сессий и работали с ним до конца лета. Нам нужно было проговорить, что значит быть свидетелями и стать настолько близкими друзьями пострадавших.

— Как вы пришли к deepfake в своем фильме? Кстати, для меня слово «фейк» не совсем сопоставимо с вашим фильмом, который ведь на самом деле раскрывает правду…

— Я тоже не люблю эту ассоциацию с фейком, потому что наше кино делает совсем наоборот. Deepfake делается без чьего-либо разрешения, он «заставляет» людей говорить то, что они никогда не говорили, он искажает факты и реальность. В нашем же случае все дали согласие, они были партнерами в этом процессе. Мы озвучиваем ужасную правду, которая не могла быть раскрыта другими способами. То есть в данном случае deepfake просто дал людям возможность рассказать свои истории. Я думаю, что в наших руках этот инструмент стал скорее deeptruth.

Понадобилось некоторое время, чтобы окончательно остановиться на этой технологии. Она использует искусственный интеллект и глубокое машинное обучение.

— А как насчет лиц? Кем вы закрыли жертв?

— Мы обратились к активистам, большинство из них были знакомы с ситуацией в Чечне или в России. С некоторыми я связался прямо через Инстаграм и спросил: «Сможешь одолжить для фильма лицо, чтобы закрыть собой людей, которые находятся в опасности?» Мы сняли их лица со всех возможных углов, чтобы сделать базу данных. То есть эти люди не играли роль, а просто позволяли нам снимать их микроэкспрессии. Потом эта база данных использовалась искусственным интеллектом: пиксель за пикселем замещая одно лицо другим. Поэтому вся мимика: страха, любви, злости — была правдивой, разве что цвет кожи изменился.

Девушка, которая дала свое лицо чеченской беженке Ане, была с нами на премьере на «Сандэнсе». Она заходила в зал, и все удивлялись: «Это же Аня, с ней все в порядке». Вообще-то это моя крестница. Она не знала, что делать с такой реакцией людей. Так что сначала получилась вот такая путаница. Ее лицо настолько выразительно (смеется).

— А вы не боялись эффекта «зловещей долины» (явление, когда объект, похожий на человека, вызывает отторжение у людей-наблюдателей)?

— Это вы хорошо подметили. Мне намного позже пришла эта мысль: «Ура, мы придумали способ, этих людей нельзя будет распознать. Но как это повлияет на зрителей?» Мы обратились в один из университетов Нью-Йорка, в котором есть нейропсихологическая лаборатория, где как раз изучают явление «зловещей долины». Я привез сразу несколько вариантов маскировки с помощью deepfake, предложил использовать их в исследовании и попросил сказать, какой из этих методов менее всего влияет на восприятие зрителей. Они использовали для анализа 120 человек, показывали им клипы и просили измерять свою реакцию. Только после этого исследования мы начали снимать активистов для фильма и запустили процесс маскировки. То есть мы использовали науку, которая дала ответ на этот сложный вопрос. Я просто не представляю, как это можно было сделать по-другому.

— Тем не менее в фильме все еще видно, кто в маске, а кто нет. Но мне кажется, что для зрителей это хорошая возможность определить, кто скрывает свое лицо, распознать героев.

— Это решение мы приняли сознательно. Тяжело не увидеть эффект deepfake. Я хотел, чтобы вы знали во время просмотра, что это люди, чья жизнь действительно в опасности. Но не хотел, чтобы вы думали: «О Боже, что с ними теперь случится после съемки такого кино?» Мы поместили небольшой размытый нимб вокруг их голов, я специально это добавил, чтобы зритель понимал, что эти люди защищены таким образом.

— Они не боялись?

— Они были злы. И хотели показать, что им пришлось сделать, на что пойти из-за любви и уважения к своему члену семьи. Я также не закрывал лица активистов — Давида Истеева и Ольги Барановой. Их лица нужно было показать, им нужна была эта известность. Чтобы мир узнал, чтобы убрать вероятность того, что с ними может случиться нечто ужасное.

— Что вы думаете о технологии deepfake сейчас, когда использовали ее?

— В наши дни так много манипуляций с реальностью, не только в простых аспектах deepfake. Ведь ИИ сейчас способен писать, говорить и существовать независимо от того, кто его создал. Это инструмент, который строит параллельную реальность. В то же время ИИ используется для распознавания лиц, для контроля передвижения людей, для политических репрессий. Существует много аспектов, которых мы должны опасаться. Мы, в свою очередь, доказали, что возможно нравственное, этическое использование этой технологии.

— Согласна. Это также важный пример документального фильма с точки зрения открытия новых способов съемки опасных тем. Есть ли у вас практические советы режиссерам, которые боятся подобных тем или просто не знают, как безопасно подходить к ним?

— Я из Нью-Йорка, и этот фильм стал возможен отчасти из-за этого факта. «Добро пожаловать в Чечню» не мог быть сделан в России. Это было бы опасно как для режиссера, так и для героев. То есть бояться снимать подобное кино в России — это правильное чувство. Не могу поощрять людей идти на такой риск. Я также общался с журналистами в Киеве. Они рассказывали об опасности расследований разных аспектов, где определенная идеология сильно вплетена в политику и культуру. Я не думаю, что имею право советовать людям быть менее осторожными. Их страхи обоснованы. Да, всегда есть способ, как подойти к истории, в данном случае — в форме документального фильма. Но во всем надо учитывать специфику ситуации и контекст. У меня была возможность это сделать, потому что я мог вывезти этот материал из страны и работать в относительной анонимности в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе.

— Слышали ли вы отзывы о своем фильме из Чечни? Властей или просто зрителей?

— Мы знаем, что там фильм видело уже достаточно много людей. Его слили в интернет, в России он некоторое время был на шестом месте по скачиванию. Потом адвокаты BBC и HBO убрали из сети пиратские версии. Но к тому времени его уже посмотрели сотни тысяч людей. Я не могу разглашать детали, но фильм будет в прокате в России со следующего месяца. А в Украине его сейчас показывают в рамках Одесского кинофестиваля онлайн. В России этот фильм привлек много внимания со стороны прессы. Мне кажется, люди действительно понимают, что доказательства этих преступлений существуют, и что эти доказательства увидят во всем мире.